Александр Рудницкий

Сценка из жизни сумасшедшего дома

«Уважаемый господин, товарищ главный начальник Краевой психиатрической больницы № 1. Извините, если я Вас чем-нибудь обидел. Даю честное слово, что слова никогда про Вас плохого не говорил и никаким образом не воздействовал на Вас космическими лучами. (На Вас пытался воздействовать мой сосед на соседней койке в наблюдательной палате № 2, куда нас с ним поместили за нарушение режима. Это виноват он, а не я). Уже целую неделю мы вместе с «дураками». Это неправда, что нас здесь держали привязанными 3 (трое) суток, а то мне санитар Владимир Ильич сказал, что если я напишу Вам, что нас привязывали, то мне будет очень дурно, т. е. нехорошо. Это неправда. Значит, дело было так: вечером 12 мая, в ночную смену, вышла на работу санитарка Ольга Семеновна. Мы с ней в дружеских отношениях и часто беседуем на семейные и иные темы. Так вот, Вы, наверное, знаете, что я изобрел метод, которым излечиваю все болезни. В тот вечер вышеупомянутая санитарка О. С. призналась в беседе со мной, что очень больна, т. к. подвернула ногу, очень хромает и собирается уйти домой пораньше. Тут я и предложил свои услуги. Сейчас-то я, конечно, после всех перенесенных бедствий понял свою ошибку (медперсонал не лечить). Но тогда я сказал: "Стоит мне захотеть, болезнь как рукой снимет". Она говорит: "Давай!". Я ей тут же, во мгновение, своей специальной веревочкой (забрали!) больную конечность обвязал и уже по моему методу колю иголочкой (забрали!), как она начала волноваться и меня отталкивать. Проходивший мимо сосед мой по палате (ранее пытался воздействовать космическими лучами на Вас, а я ему, понятное дело, не позволил) стал ее держать, чтобы я мое лечение довел до конца (немного времени не хватило до полного исцелении), когда Ольга Семеновна вырвалась и стала громко звать на помощь. В результате чего мы с товарищем 7–е сутки в наблюдательной палате терпим несусветные бедствия не хуже первых христиан или каких-нибудь убежденных коммунистов-ленинцев, причем, не являясь ни первыми, ни вторыми. Шесть раз на дню невыносимо больные уколы, от которых сводит все мышцы. Всю ночь пылает освещение, а я при свете спать не могу. С величайшей просьбой о помощи в обращении за помощью в Высшую мировую инстанцию — ООН.

Россия

С. Краевая психиатрическая больница № 1, 13 мужское отделение

Инвалид, совершенно здоровый психически, изобретатель универсального средства от всех болезней

Прохоров Иван».

«Закончил, значит...», — пробормотал худой мужчина с испуганными глазами, в грязных и рваных трусах и майке, пряча ручку в потайное место, чтобы не украли. У него не было конверта. Это было очень большим упущением и могло погубить все дело. «У кого же можно попросить?» — он окинул тусклыми глазами (в которых, однако, проскальзывали, даже несмотря на изнуряющие уколы, искры парадоксального и по-своему острого ума) четырехугольную большую палату — шесть больших окон с решетками, железные белые койки, и людей, одетых во что придется или в одних трусах, бродивших, сидевших или лежавших на койках.

Форточки всех шести окон распахнуты, и майский ароматный воздух пытается пробиться внутрь, но безуспешно: воздух в палате тяжелый, спертый, воняет мочой и еще черт знает чем. Широкий проход в коридор, высоченные потолки и большие неоновые лампы, пылающие беспрерывно и днем и ночью. У всех лежащих на кроватях закрыты глаза, но это не значит, что люди спят.

Один закрылся одеялом с головой. Если откинуть с лица одеяло, то можно расслышать загадочную и бессмысленную околесицу: о какой-то Марии (может быть, Марии Магдалине, может быть, любимой девушке, навсегда запавшей в память?), о вечных мучениях, топорах, фашистах. Все это перемежается самыми отвратительными ругательствами. Конверт просить у него бесполезно. Этот несчастный напоминает черную дыру в космосе, откуда наружу не попадает ни один луч света. Его внутренний мир, вероятно — самые страшные земные мучения, поглотившие его целиком. Зимой и летом он ходит в одних трусах и майке и босиком. Пятки его покрыты грязной коростой с глубокими трещинами, из которых сочится сукровица. Сколько раз медперсонал из числа мягкосердечных пытался заставить его носить тапочки, но это бесполезно: он тут же о тапочках забывал — и их забирали другие. Сколько раз отмачивали его ноги в теплой воде с лечебными травами, смазывали раны мазями, но, поскольку его невозможно отговорить ходить босыми ногами по грязному полу, усилия бесполезны.

У противоположной стены под окном спит эпилептик Юра — толстый увалень тридцати лет, страшно придирчивый и обидчивый. Он постоянно с кем-то ругается, ссорится, провоцирует драки, но едва только противник доходит до кулаков, позорно зовет на помощь медперсонал. Он живет один со своей матерью, еще нестарой женщиной. Мать ходит за Юрой как за маленьким, он у нее единственный ребенок, но через каждые два месяца отправляет его в больницу — отдохнуть от него. Бывает, сыночек бьет свою заботливую мать, но она ему все прощает: и у матери, и у сына память короткая, как у кошки.

«Юра конверт есть?» — «Чего? — грозно хмурит брови Юра. — А, конверт есть, но я тебе не дам!» — «Но почему?» — «Вот не дам и все, ты меня ругал!» Иван возмущен: «Да когда же я тебя мог ругать? Мы с тобой и не разговариваем-то совсем!». Но с ослиным упрямством Юра стоит на своем и готов уже броситься на Ивана. Кругом уже смеются. Юра злится и ругается на всех. Иван безнадежно машет рукой и отходит.

В центре комнаты, на отдельной койке, очередной алкоголик с делириумом — «белой горячкой», накрепко привязанный к койке, оживленно разговаривает с воображаемыми собеседниками. Лицо кривится и зубы скрежещут в припадке ярости: враги разбили бутылку водки и безнаказанно уходят. Теперь он «встречает друзей». Лицо оживает, глаза улыбаются. Он слышит, как звякает стакан, как пахнуло спиртным. Он подносит стакан ко рту, но вожделенная водка льется мимо рта. Он плачет. Но то, что происходит в реальности, он не видит и не слышит. И когда кто-то из больных шутки ради с ним заговаривает, отвечает совершенно невпопад. Шутник смеется. Если «белая горячка» продолжается более трех дней — спасти больного может только чудо, запекшиеся, потрескавшиеся губы подтверждают это.

Взгляд Ивана остановился еще на одном обитателе этой комнаты: высоком, хорошо, почти как Апполон, сложенном мужчине среднего возраста, с лысым черепом и красивым бронзовым загаром, который «меряет» палату (идет странно, как можно шире ступая, длинными, осторожными шагами, то и дело останавливаясь, будто решая, куда дальше податься). Затем, деловой походкой занятого важными размышлениями человека выходит в коридор. И здесь после очередного окрика санитара: «Борман, назад!» — послушно поворачивает назад в палату с таким же важным выражением лица, на котором не дрогнул ни один мускул.

В голове «Бормана» царила бездонная пустота апатии. Неизвестно, кто и когда дал этому человеку кличку «Борман», но иного имени никто не знал и не употреблял, даже врачи. Борману не нужны конверты, он писем не пишет и не получает. Он никогда ничего не говорит, кроме отдельных, важных для него слов, вроде: «хлеб», «вода». Бывают и неожиданности. Однажды он сильно испугал санитара, когда подошел к нему вплотную и спросил, как ему добраться до центра города, чтобы осмотреть городские достопримечательности. «Я здесь уже давно, а города так и не видел», — добавил Борман. Ошарашенный санитар не нашелся, что ответить. Борман же, всегда, и зимой и летом, ходивший в одних трусах, посмотрел на санитара надменно и отошел, будто и не спрашивал ничего. Санитар же остолбенело продолжал глядеть в его загорелую бронзовую спину.

Стараясь ступать как можно тише, Борман пробирался между кроватями. Приблизился к Ивану — робко посмотрел, как ребенок на взрослого.

В психбольнице, как и в тюрьме, положение человека, точнее степень уважения к нему, определяется количеством остатка ума в голове — остатками «позолоты на свиной коже». У таких, как Борман или, скажем, как Гена, не было и не могло быть чего-то своего: ни зубной пасты, ни мыла, никакой своей личной вещи. Какого-нибудь пустяка, вроде ручки или подушечки для иголок. Чего-нибудь, что напоминало бы о «счастливом» детстве, о матери, какой-нибудь женщине, ушедшей в пучину воспоминаний. Ничего этого не было. Иногда добрые санитарки давали им сигареты, но их забирали алкоголики или наркоманы, а если и не забирали, то все равно уже через час-другой от пачки не оставалось ничего. Они курили, курили, курили пока пачка не кончалась. Курево — вечная, острая проблема в таких учреждениях. Курение — любимое занятие «дураков», и каждый ищет возможности закурить. Присев на корточки в вонючем туалете, они глотают дым молча или в беседе — и большего удовольствия для них нет. Для таких, как Гена или Борман источники табака — только попрошайничество да еще «ревизия» мусорных ведер. Поэтому у них такие желтые пальцы, от въевшегося в них табака. Иван посмотрел на приблизившегося Бормана с ласковой улыбкой, жалея его, спросил на всякий случай: «Боря, у тебя конверта нет — письмо отправить?». Борман продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу. Словно совершая необыкновенно трудное дело — спросил: «Курить есть?» «Курить — здоровью вредить», — ответил Иван, которому стало стыдно, что он, пусть и тщедушный, да умный, хоть что-то от жизни имеет, а Борману нет никакого толку от его крепкою сложения, потому что — «дурак». Во всем ему в жизни отказано. И Иван сказал: «Хоть ты и зовешься именем влиятельного человека, а такой же нищий, как и я. Мне хоть приносят что-то, а тебе и принести некому». И отдал Борману последнюю сигарету. И тут же пожалел. Потому, что от Борьки ничего ведь нельзя получить. Но нет души более бесхитростной и непредсказуемой, чем душа психически надломленного человека. «Эй, Вань, — так, кажись, зовут тебя?» — заворочался худой как скелет человек с открытым и хитровато улыбчивым, однако, лицом. Он лежал на койке у простенка — удобное место: виден был весь коридор и из коридора тоже. Это было хорошо: не приставала «человеческая шелуха» — алкаши, наркоманы, — боялись, что увидит кто-нибудь из медперсонала. «Водички принеси — вот в кружечку эту — Христом Богом прошу. Мне Борман носит всегда, да он, видно, в сортире. Надолго пропал. Понос его пробрал, видно. А мне уж пить сильно захотелось». Иван, он же Иван Макарович, стоял, конечно, повыше в местной иерархической системе, чтобы воду носить параличному, бывшему зэку Скулкину, но очень уж просит он жалобно, да и человек бывалый, с какой-то изюминкой тоже. Принес Иван воду.

Увидел, что санитар притащил кушетку, поставил в коридоре, да и заснул на ней. Все бессонные «дураки» воспользовавшись тем, что санитар спит, поплелись в туалет, стали рыться в мусорном ведре, курить крошечные бычки, обжигая желтые пальцы. Скулкин присел на кровати, жадно стал пить, выпил всю воду без остатка. Достал из-под матраса сигарету: «Спичка-то есть? По глазам вижу, что нет». Спрятал назад сигарету. «Что, все травят тебя? Яд подсыпают?» — спросил Иван. «А то нет, сегодня опять подсыпали, в яйце обнаружил, думали, что я не узнаю! За дурачка меня приняли. Я сразу увидел — треснутое дали. Значит, тихонько его вскрыли, яду подсыпали и снова соединили. Эксперименты проводят: сегодня опять кровью поносил». — «И чего это они на тебя ополчились?» — удивился Иван. «Они на всех нас ополчились! Вот тебя сюда запихали. А за что, кто его знает? Нет справедливости в камышах», — булькающим от мокроты в груди голосом засмеялся Скулкин. «Конверт есть?» — спросил Иван. «Зачем?» — удивился Скулкин. Тертый был калач, в больницу попал из тюрьмы. Парализовало его там, после этого и «тронулся». Уверен был, что на нем разные яды проверяют. Перестал есть, отощал. Ничего не осталось от прежнего Скулкина. Остался тюремный жаргон, тюремные привычки: просидел на зоне безвылазно тридцать лет — полжизни. Когда-то был вором в законе. Нынче — сумасшедший старик. Но Скулкин пребыванием своим в больнице не тяготился, сохранил ум: желчный — тюремная мудрость с примесью сумасшествия. Иван Макарович показал ему письмо. «Куда отправлять будешь?» — «В ООН». Скулкин засмеялся: «Да оно дальше отделения не пойдет. Неужто сам не знаешь?» — «Я через знакомых передам. Мне санитарка одна помочь обещала». — «Маша, что-ли? Которая студенточка? Эта принципиальная. Может, и поможет. Ну ладно уж, я тебе конверт дам. Ты мне за это коробок спичек должен». Вытащил мятый замызганный конверт.

© Александр Рудницкий
Опубликовано с любезного разрешения автора