Геннадий Фиш

Клятва трех королей

Швеция - это скалы, густые мачтовые леса, бурные ледяные родники, багрово окрашенные деревянные дома со снежными рамами окон.

Пейзаж однообразен и почти дик, но это обман. Здесь пилят лес, варят сталь, мочат кожи, сушат торф, разбирают скалы и валуны, собирают телефонные аппараты и спичечные коробки. Индустрия не портит пейзажа Швеции, а природа не мешает индустрии. Первоклассные заводы уместились в живописных усадьбах, окруженных старыми парками; охотник, преследуя дичь, с разбега въезжает на электростанцию, - так на страницах «Правды» делился впечатлениями о своей поездке в Швецию писатель Михаил Кольцов...

Миновав двадцать четыре тысячи островов и островков Стокгольмского архипелага, наш теплоход ранним весенним утром бросил чалки в столичном порту. И пока полицейские проверяли наши паспорта, к борту подплывали белые сток-гольмские лебеди и, выгибая длинные шеи, осторожно вылав-ливали из прозрачной воды хлебные корки с такой гордой грацией, словно оказывали честь и великое одолжение кор-мившим их пассажирам. И сквозь дымку видно было, как за мостами, уже не над морем, а над озером Меларен, высокая башня ратуши поднимает на своем шпиле «три короны», издали похожие на рога оленя...

Я приехал сюда лет через тридцать после Михаила Коль-цова и могу подтвердить, что с тех пор шведский пейзаж не изменился. Разве что удвоилось число высоких стальных мачт - этих гигантских ног, которыми вышагивают через всю страну высоковольтные передачи от гидроэлектростанций к промышленным центрам Швеции.

Здесь на электротяге все железные дороги - от плодородных равнин юга до болот заполярной тундры. Но что это? Громкий, протяжный вой разносится по заполярной тундре! Какой огромной должна быть глотка этого волка! Как неутолим его голод!

Когда здесь проложили железную дорогу, десятки и десятки северных оленей постигла гибель под колесами поездов. Ведь олени любят с возвышенных мест оглядывать тундру. Гудки локомотивов не разгоняли, а, наоборот, привлекали на насыпь дороги оленей, которым любопытно было, кто это так по необычному кричит. И тогда-то на электровозы, мчащие поезда по Лапландии, поставили сирену, воющую по-волчьи. Помню, как поразил меня, как по-человечески обрадовал этот оберегающий оленьи жизни «гуманный» волчий вой электровозов в тундре!

Но вернемся из тундры обратно к Стокгольму.

Большие и малые острова, островки, островята-шхеры - одни голые и скользкие, как спина тюленя, другие ощетинившиеся, словно ежи, колкой хвоей вечнозеленых сосен и ельника - то расступаются широко, то в живописной тесноте толпятся на морских подходах к Стокгольму, в глубоко врезав-шемся фьорде Сальтшен.

А в самом удаленном от открытого моря углу, на замыкаю-щем фьорд острове Стадсхольмен и на подступивших к нему полуостровах, возник и вырос Стокгольм. Он продолжает расти и шириться.

Остров Стадсхольмен встал, как каменная граница, как широкое гранитное средостение, между фьордом Балтики и озером Меларен, ластящимся к его западной набережной.

Восточный берег острова - граница Балтийского моря, западный - озера, тоже усеянного островками.

Двумя узкими стремительными протоками, отделяющими Стадсхольмен с юга и с севера от материка, прорывается к морю озеро Меларен. А на высоком холме старого города над северным протоком величаво и спокойно распростер свои крылья огромный, как говорят - не по масштабам страны, Королевский дворец. И еще говорят, что в этом городе, вырос-шем на гранитных скалах, построить дом - все равно что крепость взять.

У весны в Стокгольме свои приметы, это не только белые ночи, не только солнечные зайчики, отброшенные зеркалами фьорда на стены острокрыших домов на гранитных набережных, не груды махровых гвоздик и тюльпанов, перекочевавших из зеркальных витрин на открытые площади рынков. Цветов немало было и в декабре. Первая несомненная примета весны -это разлет птиц. Да, именно разлет или, если хотите, рысплыв, а не прилет птиц...

Зимой, когда ледовая гладь озера Меларен рай для лю-бителей подлёдного лова, у берегов фьорда среди ледового припая дымятся редкие полыньи и, поблескивая, темнеет узкая полоса живой воды, дорога, проложенная судами, все пернатое, водоплавающее дикое население столицы - утки, гагары, чирки, лебеди, - сплывается в северный проток, не замерзающий от быстроты течения.

На небольшом пространстве между двумя мостами, соединяющими старый город с северной частью Стокгольма, от левого крыла Королевского дворца на одном берегу до здания оперного театра - на другом, скопляется водоплавающей птицы видимо-невидимо. И тут же в воздухе носятся, на лету подхватывая подачку, белокрылые чайки и чернокрылые. Зазимовавшие здесь дикие гуси подгребают к гранитным ступеням набережной. А на парапете специальный ларек бойко торгует птичьим кормом, которым любопытные, взволнованные при виде этого многоголосого зрелища детишки, и взрослые, любители птичьего царства, и просто зеваки угощают пернатых.

Около киоска, чтобы каждый мог получше разобраться в кишащем у набережной птичьем поголовье, - большой плакат, где изображены в красках представители всего этого пестрого разнообразия тысячеголовой республики пернатых, морских и озерных, квартирующих на обширном акватории Стокгольма и его окрестностей и скопляющихся зимой на тесной площади в центре города.

Можно часами рассматривать плакат, с которого на живую птицу свысока смотрят изображения крякв, чирков, трескунков и чирков-свистунков, шилохвосток и широконосок, пеганок и брачных уток, краснолобых и чернолобых гагар, гусей гуменников и длинноклювых серых гусей, дикой морской и озерной птицы.

Но когда на пространстве между королевским дворцом и королевской оперой птиц становится все меньше и меньше, когда под конец остается здесь всего три-четыре лебедя-старожила да несколько пар диких уток, - значит, вскрылись ближние озера, значит, морские волны размыли и унесли ледовый припай припортовых берегов, значит, наступила весна.

Другая несомненная примета весны - наваленные у подъездов и подворотен штабели толщенных телефонных справочников за прошлый год. Значит, апрель! Значит, привезены новые, а эти выставлены на улицы и дожидаются, когда их уберут. Но почему их так много?

Еще полвека назад, в начале первой мировой войны, Ленин писал товарищам, налаживавшим через Швецию связь Центрального Комитета с питерским пролетариатом: «Если вас будут теснить (полиция) в Стокгольме, вам надо спрятаться под Стокгольмом в деревушке (это легко, здесь у них везде телефон)».

С тех пор телефонов здесь стало несравненно больше. В Стокгольме на тысячу жителей - шестьсот шестьдесят пять телефонов. Каждому аппарату положен толщенный трехтомный справочник. И вот сейчас два миллиона таких толщенных телефонных библий дожидаются у подъездов, пока их не отвезут на перемол.

Груды телефонных каталогов у каждого подъезда еще одно косвенное свидетельство того, что Стокгольм - центр телефонной империи «Л. М. Эриксон»...

Той ранней весной, когда в Швеции гостил Юрий Гагарин, ему показывали новый, модернизированный завод Эриксона как одну из главных достопримечательностей королевства.

В заводском музее он осматривал все модели фирмы, от первого допотопного телефона, выпущенного в 1878 году, до последней «кобры» - удобнейшего аппарата, прозванного так по сходству с головой змеи, приподнятой для броска вперед.

И теперь в очередном рекламном проспекте фирмы рядом со снимками президента Америки и шах-ин-шаха иранского, президента Кекконена и императора Эфиопии, Джавахарлала Неру и Элеоноры Рузвельт, Стирлинга Мосса - чемпиона Британии на скачках, - говорящих по «эрикофону» или осматри-вающих завод, появится и фотография советского космонавта, держащего у своего уха «кобру».

В просторных, светлых цехах нового четырнадцатиэтажного завода нас удивило обилие людей совсем не шведского обличия - смуглых, черноволосых, невысоких, легко разбирающихся в сложном переплетении тонких разноцветных проводов, которые они укладывали в коммутаторы и радиоприемники. То были не только итальянцы, спасающиеся здесь от безработицы, но и бразильцы, эквадорцы, индейцы и индийцы, перуанцы, турки, южноафриканцы...

Впрочем, это объяснялось легко. История акционерного общества «ЛМЕ» - это одновременно история более чем шестидесяти фирм дочерних, связанных с ним не только два-дцатью восемью фабриками в Швеции, но и других в двадцати девяти странах: в Южной Африке и Уругвае, Венесуэле и Португалии, Турции и Бразилии, Индии и даже в Соединенных Штатах и Западной Германии. И у нас в Питере в свое время был телефонный завод Эриксона, славный революционным духом своих рабочих.

На завтраке, который устроила дирекция в честь посещения завода первым космонавтом, я напомнил главному инженеру о том, что в Кремле в кабинете Ленина на столе и по сей день сохраняется телефон с маркой «Эриксон».

- Этим телефоном пользовался Ленин в те годы.

- Но мы-то от этого не получили никакой корысти! - отозвался главный инженер.

- А моральное удовлетворение разве не в счет? - улыбаясь, спросил его советский дипломат.

- Ну, тогда вы правы, - любезно согласился инженер...

Но соглашался он, конечно, лишь из любезности. Потому что, в самом деле, акционерная компания «Л. М. Эриксон» не могла получить никакой корысти от того, что принадлежавший ей до революции в Питере завод, после национализации расширенный и реконструированный до неузнаваемости, преобразился в «Красную зарю».

Впрочем, давно уже хозяин фирмы не мастер-изобретатель Ларе Магнус Эриксон, основавший это предприятие в Стокгольме восемьдесят лет назад, и не его дети, а финансовые воротилы страны Валенберги. Имя же Эриксона красуется на вывеске и потому, что нынешние финансовые магнаты не любят афишировать своего богатства, и потому, что оно связано с приятной шведскому сердцу романтикой изобретательства.

© Геннадий Фиш (Gennadij Fish)